Когда абсент почти закончился, мы долго думали, чем бы заняться и додумались целоваться в засос. Я так давно этого не делал. Особенно, с беззубой. Это прикольно. Мы так увлеклись, что я стянул с неё шлем и пальто и узрел кудрявую, как Пушкин в ссылке, промежность. Запустил руку в эти лохматые пукли и наткнулся на что-то колючее. На ощупь казалось, что это репьяхи. О, моя неосторожная птичка! Наверное, как и я, скакала по бурьянам без трусов, вот и нахваталась ёжиков, глупышка. Как же теперь быть-то?
После недолгих раздумий, я решил засадить свой початок в самую большую лунку в её голове. В рот, то есть. Принимай, дескать, мой Кукуцаполь. Я так люблю травку, цветочки и прочий силос, что назвал свой член в честь кукурурузы, царицы полей. Но попробовать торчащий из меня злак она презрительно отказалась. Так и сказала: «Не дам себя озалупить»! Как блевать по кабакам, так пасть нараспашку, а как похряпать у хорошего человека, так сразу – зубовный скрежет оскорбленного достоинства. О, предрассудки!
После такой обидной для меня фразы, она допила остатки абсента из горла и отрубилась. Анюта лежала на животе и манила меня своим одиноким анальным отверстием. Я присел рядом и нерешительно ковырнул там указательным пальцем. Затем добавил безымянный и провернул. Крутилось туго. Я сбегал на кухню и взял сливочного маслица для смазки. Масло таяло плохо, и я пропихнул несколько кусочков внутрь. После чего щедро измазал Анютин дымоход и внедрился туда Кукуцаплем сначала несущественно, а потом всё основательней и глубже. Жертва спала беспробудно. И проспала всё удовольствие, дурёха. В тот день я двенадцать раз раскрыл её богатый внутренний мир без признаков глистов. Думал, там изюминка, а оказалось, извините, говно. С маслицем.
Когда полез раскрывать в тринадцатый раз, мне показалось, что Анюта совсем охладела ко мне и не дышит. Сказать, что я расстроился, ничего не сказать. Избавляться от трупа - это всегда так хлопотно. Да и ещё тринадцатый разок присовокупить очень хотелось. Я аккуратно, чтобы ничего не торчало, запихнул её в большой чемодан на колёсиках и повёз за город.
В час пик я ехал в забитом трамвае и думал о том, какое наказание предусматривает уголовный кодекс за непредумышленное анальное убийство. Тут меня довольно грубо попросили оплатить проезд. Поднял глаза и увидел ту же кондукторшу с устрицей. Когда я полез в карман за деньгами, рядом раздался приглушенный крик. Потом ещё и ещё. Будто ревела какая-то раненая навылет зверюшка, вроде дикого кабана. Чемодан задергался, и я, сообразив, что на моё счастье Анюта ожила, на радостях поспешно расстегнул змейку. Это была ошибка.
Из чемодана медленно начала выползать голая, неопохмеленная Анечка. Выглядела она не очень. Настолько не очень, что у рядом стоявших началась истерика. Кричали дети, мужчины, женщины и старики. Будто вдруг на солнечный свет из могилы вылезла сама смерть. Из её заднего прохода по ногам стекали обильные результаты моих двенадцати подвигов. Анюта, ощупав зад, завизжала «пидарас» и полезла, как она выразилась, «расцарапывать мне хохотальник». Кондукторша из солидарности тоже двинула мне сумкой в представительскую часть организма. Началась потасовка, давка и невообразимая паника. Били меня, Анечку и кондукторшу. Как в той неразберихе мне удалось улизнуть, я не помню.
Я вырвался и долго бежал по кукурузному полю, распугивая улиток. А потом упал на землю, и пролежал так, пока меня не нашли колхозники. Очнулся от ударов по щекам, огляделся и понял, что не понимаю, где я. Потом увидел, что вокруг цветут эти чёртовы Анютины глазки. Благодаря им, и удалось вспомнить Анечку. Из всей своей прошлой жизни я помню только то, что было между этими двумя трамваями. И теперь, сидя возле этого больничного окна, пытаюсь восстановить в памяти хотя бы собственное имя. Пока не получается, и все здесь зовут меня Кукуцаполь...
