[B]5. Лепестки ромашки[/B]
- Мам! Расскажи про бомбежки. И почему такой страх?
- Да что рассказывать - ты сама по телевизору видела. А страх – он у каждого свой. Да и не смогу я тебе свой описать.
Но вот одну бомбежку запомнила. Мы тогда с папой твоим вместе ехали в машине: я на пост, а он точку какую-то проверить. Он политрук был. Их на фронте не очень любили. Но ваш папа нормальный был. Не дурной, человечный. Он после Керченского десанта к нам в полк попал. Молодой совсем, а уже седой. Три дня в море на обломках катера его мотало. Хорошо, что они вдвоем были. Ремнями себя привязали. Их нашли, когда они уже без сознания были. Папа болел очень сильно. Переохладился в осенней воде. Но ты только не обижайся: он после Керчи не очень смелый был. Не трус, конечно. Но лихим не был. Мне это тогда не нравилось. Он…
- Мам! Давай сейчас не про папу. А про то, что ехали вы в машине.
- Да так мне больно об этом говорить, вот время и оттягиваю.
Утро, начало лета, солнце. Мы в машине едем. Папа уже явно за мной ухаживать начал. Он мне сразу понравился. Красавец. А уж как стихи читал. Но я Толины слова хорошо запомнила: никого близко не подпускала. Меня уважали. У нас в полку сразу понятно было: кто из девушек доступные, а кто нет. Наверное, мужики друг другу рассказывали. Не знаю. Но ко мне никто не подходил близко. Да и майор наш строго за нами следил. Как отец нам был. Ну ладно. Потом про любовь. Сейчас о той бомбежке.
Проезжаем мимо прачечной. Девушки-прачки белье в корытах стирают. Все в белой одежде. Не в форме они были. И все так, словно и войны для них нету. Белье висит - сохнет. Знаешь, как красиво и как мирно это выглядело. Зеленая трава, синее небо и белое белье на ветру колышется. Сразу дом вспомнила. Маму, которая тоже так белье в корыте стирала.
Вдруг слышим гул самолета. Посмотрели – летят. Да не один. Водитель по газам. А они догоняют. Нас преследуют. Он петлял, крутил. Взрывы рядом: впереди, с боку… Везде. В отца вашего вцепилась так, что у него потом синяк на руке был. Осколком водителя нашего ранили. Но и эти гады улетели. Потому что наши истребители их атаковать стали. Бомбить фрицы перестали. Папа говорит, что возвращаться надо – шофер в крови. Я перевязку сделала. Ранение он в голову получил. Понимаю, что серьезно все может быть. Он и сознание уже терять начал.
- Поедем обратно, - сказал ваш папа.
- Я не могу. Мне на пост надо.
- Я приказываю. Я за руль, а ты садись рядом с водителем. Держи его, чтобы не упал.
- Но меня же могут наказать.
- Товарищ старший сержант! Выполнять приказание.
- А что я могу. Он тогда уже капитаном был. Села и поехали мы. И тут…
Мама заплакала. Я молчала. Поняла, что не надо сейчас вопросы задавать.
Принесла валокордина. Она выпила.
- Может все? Не будем больше, мамуля?
- Нет. Расскажу. Хочу, чтобы ты знала.
Проезжаем мимо места, где прачки работали, где маму вспомнила, где так совсем недавно все мне о доме и мире напомнило. А там – воронка. Страшная, глубокая. И девочки-прачки убитые как лепестки ромашки в ней лежат. Прямо в них снаряд попал. И так их всех уложило, ну точно – как лепестки. Только на белых одеждах красные пятна крови. Остановились. И не знаем, как быть. Они не шевелятся. А нашему шоферу все хуже и хуже. Да и сделать я ничего не могла. Не было ни бинтов, ничего не было. Папа сказал, что, чем быстрее доедем, тем скорее сюда наши подъедут. Сообщить надо. Газанул и поехали. Это недалеко от нашей базы было.
Мне эти девочки-прачки долго потом снились. И всегда, когда ромашки вижу, их вспоминаю. Поэтому не разрешаю тебе ромашки рвать. Да и все другие цветы. Пусть цветут. Пусть доживают за тех девочек. А папа ваш тогда сказал: «Господи! Они даже сейчас красивы. В момент нелепой и жестокой смерти».
Но ведь смерть не может быть красивой? Не должна. Особенно, когда молодые, еще не начавшие жить, умирают. Вот за что это? Кому это нужно? Как Бог мог это допустить?
